Том 2. Два брата. Василий Иванович - Страница 24

К оглавлению

— Ваше лицо мне тоже показалось знакомым. Вы не знавали студента Мирзоева?

— Нет.

— Большое сходство.

— Мало ли схожих людей. Моя фамилия Прокофьев… Федор Степанов Прокофьев.

— Так незачем было связываться? — спросил Николай, присаживаясь около.

— Убедить, что ли, намеревались эту культурную каналью?

— Да уж чересчур возмутительно.

— Ого! Изволите еще возмущаться речами Присухина. В какой Аркадии жили?

— В петербургской.

— Так-с… И возмущаетесь еще?

Он помолчал и прибавил:

— Ведь у него и наука-то вся такая же иисусистая, как он сам. Они с ней — одного поля ягоды. Она у них повадливая, карманная, на все руки…

— Как повадливая?

— Очень просто. Какие угодно фокусы они с ней проделывают. Вы курсов не проходили разве? Только он вас, что называется, в лоск положил…

— Однако…

— Однако не однако, а затравил, и поделом!

Николай был несколько озадачен и строго взглянул на Прокофьева, но тот не обратил на это ни малейшего внимания.

— И вправду, поделом! Вперед не суйтесь. Коли соваться, так уж надо самому во всей амуниции — иначе только их же жалкими словами тешить. По мне, это будто чищеным сапогом в грязь ступать. Он вам и Милля и Маркса перевирал, вы внимали, а он-то хихикал в душе…

— Так что же вы не вступились, коли сами вы в полной амуниции, как вы говорите? — заметил иронически задетый за живое Николай.

— Эту канитель давно бросил, — отвечал Прокофьев хладнокровно. — Да и к чему? Разве их берут слова? Или барышень здешних, что ли, тешить диспутами?..

— Нельзя же хладнокровно слушать гадости.

— И потому надо поболтать?

Прокофьев помолчал и, внимательно взглядывая на Николая, прибавил:

— Пожалуй, вы и на свою публицистику возлагаете надежды? Кого-нибудь убедить полагаете насчет курицы в супе, а?

— А разве нет?..

— Верите еще?

— А вы не верите разве?

— Я?.. В российскую публицистику?

Прокофьев взглянул на Николая.

— Да вы в самом деле, Николай Иванович, вернулись из Аркадии, а не из Питера.

— Что ж в таком случае литература…

— По большей части переливает из пустого в порожнее… Надо же что-нибудь писать.

— Вот как… И, следовательно, заниматься ею…

— То же занятие, что мух хлопать! Это ново для вас, что ли? Поживете, тогда другое запоете, если не привыкнете, а впрочем, попробуйте-ка изложить на бумаге и напечатать то, о чем вы так горячо за обедом говорили. Попробуйте-ка! — усмехнулся ядовито Прокофьев. — А мы прочтем-с!..

— Вы как-то безнадежно уж смотрите.

— Не безнадежно, а не обманываюсь. Нет, батюшка, вашими писаньями не проймешь… Не нам с вами чета — люди пробовали. Не проймешь! — добавил он с какою-то глубочайшей ненавистью в голосе.

Прокофьев умолк и попыхивал папироской. Николай поглядывал на него. Любопытство его было возбуждено. «Кто этот человек, говорящий так решительно, с такой безнадежностью?» Он уже не сердился на Прокофьева. Этот человек невольно внушал к себе уважение. Что-то притягивающее было во всей его фигуре, в его пытливых темных глазах, в его голосе, в манерах.

— Вы здесь давно? — спросил Николай.

— Два месяца, — на заводе у Смирновой. Обедаю у них два раза в неделю, когда имею доклады.

— Какие доклады?

— Да у бабы этой… Она ведь министр… Хотя ничего не понимает, а все ты ей докладывай…

— И докладываете?

— Сколько угодно…

— Вы технолог?

— Маракую немножко… А вы в первый раз в этом доме?

— В первый.

— Семейка любопытная, самого модного фасона…

— Кажется, Смирнова умная женщина?

— Сама-то? Очень даже умная баба. Линию свою ведет правильно. Говорят, в Питере салон держит. И барышни умные — верно уж знаете! — одна изучает Спенсера, а другая химию… Только все в девках! — рассмеялся Прокофьев. — Приданого нет, а Присухин не клюет…

— А Горлицын?

— Известный молодой ученый… тоже не клюет… до той, до белобрысой добирается. У нее, кажется, припасено добра для супружества… только папенька с маменькой предпочитают вместо химика… какую-нибудь птицу почище… Но держу пари, химик пролезет: даром что глуп, зато апломба у него много, а впрочем, кажется, и предмет свой знает.

— А эта… красавица, старшая дочь?

— Эта-то?.. Ну, эта будет повыше сортом. По крайней мере не пыжится, а просто себе живет, как бог на душу положит. Ей бы принцессой какой-нибудь — настоящее дело. Потешается над всеми, а больше всего над котом этим — Присухиным, а он глаза только жмурит. Берегитесь, а то и вас зацепит… Вы, верно, охотник до амуров-то? Так-то-с! Однако я тут с вами болтаю, а мне к докладу пора, — прибавил он, взглядывая на часы и подымаясь. — До свидания. Заходите когда… на завод. Побеседуем. Может, и материалу для статейки наберетесь. Материалу довольно… народу много!

— Непременно, — проговорил несколько обиженный за «амуры» Николай.

— Да, вот еще что… Вы когда отсюда?..

— Послезавтра.

— Так скажите брату, чтобы к Лаврентьеву в четверг заходил.

— Вы разве Васю знаете?

— Видел раз. Хороший парень ваш брат!..

Прокофьев ушел, а Николай остался сидеть на скамье. «Удивительное сходство с тем!.. — подумал он, глядя вслед удалявшемуся Прокофьеву. — Непременно пойду к нему!..»

Когда Николай вернулся в комнаты, все барышни сидели в гостиной вокруг стола и слушали Горлицына. Николай остановился на пороге, оглядывая все общество. Присухина и Нины не было.

А тихий, несколько гнусавый голос молодого ученого отчетливо читал в это время: