Том 2. Два брата. Василий Иванович - Страница 33

— Едва ли.

— И то. Он кроток, мягок, но независим! — вздохнул старик. — Пристал ко мне, чтобы я помог… И без того меня, старика, беспокойным считают. Я стал убеждать Васю, и он ушел от меня грустный, сосредоточенный. Да, странные теперь времена!.. Ребята и те страдают. Прежде мы в семнадцать лет не страдали. И бог еще знает что лучше!.. Что, как Вася?.. Успокоился?

— Кажется.

— У него склад какой-то странный, — продолжал старик. — Все его мучат вопросы неразрешимые. Одно утешает меня, что с годами он поймет тщету мечты о всеобщем благоденствии и станет трезвее смотреть на вещи. Мечтать всю жизнь — невозможно.

Старик долго еще говорил на эту тему и долго еще думал о Васе, ворочаясь на постели.

Он жалел сына и в то же время с ужасом думал, что из него может выйти человек, способный разбить кумиры, которым он, старик, всю жизнь поклонялся и свято чтил… Этого старик перенести не мог.

«Утопистов», как он называл всех сомневающихся современной цивилизации, он считал варварами и безумцами.

— Никогда толпа, как бы ни была она сыта, не может дать миру то, что дали ему высшие умы. При господстве толпы, при культе скромного довольства разве возможно могущество и проявления гения? Дух исчезнет, и вместо господства духа будет царить накормленная посредственность. Это невозможно, ужасно, бессмысленно!

Так нередко говорил в задушевной беседе, потрясая своим могучим кулаком и взмахивая львиной своей гривой, Иван Андреевич, когда-то ярый фурьерист.

Для Вязникова всякие «утопии» были покушением на личность, а личность он считал неприкосновенной.

XV

А наш юный «безумец» тоже плохо спал ночь, обдумывая свой план. Рано утром на следующий день он проснулся, по обыкновению сделал свои гимнастические упражнения, — он «закалял» себя, находя, что без этого человек ни на что не годен, — потом сходил купаться и, напившись чаю, вышел из дому и зашагал по проселку, задумчиво опустив голову.

Он шел, ни на что не обращая внимания, серьезный и сосредоточенный, казалось, не чувствуя усталости, хотя прошел уже около десяти верст. Солнце порядочно пекло, и пот градом катился с его побледневшего лица. Он прибавил шагу, но скоро должен был остановиться, почувствовав одышку. Впалая грудь юноши тяжело дышала, и в ней что-то ныло. Он прижал своими тонкими пальцами грудь, словно желая утишить боль, и опустился на землю. Слабое тело не выдержало сильного напряжения.

— Бессильный, слабый я какой! Надо еще долго закалять себя! — грустно прошептал Вася, закашливаясь.

Он прилег на траву, глядя своими чудными, большими глазами на светлое, синее небо, и мятежное его сердце притихло под наплывом надежды. Он пролежал несколько минут и снова, бодрый, пошел далее.

Двенадцатая верста кончалась, когда он завидел большой старый барский дом, стоявший среди густого старинного сада. Он прибавил шагу и через четверть часа входил на двор усадьбы, принадлежавшей Кузьме Петровичу Кривошейнову, или, как называли его в околотке, «живодеру Кузьке».

Кузьма Петрович Кривошейнов еще лет двадцать тому назад был простой, умный мужик, снимал у Вязникова мельницу и занимался, как он говорил, «по малости» разными делами. Преимущественно он терся около мужиков, давал им на проценты деньги, скупал хлеб и т. п. В течение десяти лет он нажил громадное состояние, записался в купцы, купил громадное имение от разорившегося помещика Лычкова и сделался очень влиятельным человеком в уезде. Он был гласным, почетным мировым судьей; ему почти все были должны, все водили с ним знакомство, у него обедал раз губернатор и заезжал всегда при объездах архиерей, — одним словом, «Кузька» был один из тех «новых людей», которые вдруг, как грибы, выросли на развалинах вымирающего барства.

К нему-то и пробирался теперь Вася.

— Где тут Кривошейнов живет? В большом доме или во флигеле? — осведомился Вася у бабы, проходившей по двору.

— Кузьма Петрович? А ступай во флигель, наверх. В хороминах он не живет, только когда гости приезжают, а то во флигеле. Наниматься?

— Нет, по своим делам.

— По делам? Много и по делам ходят! — промолвила баба, оглядывая с жалостливым участием бледного усталого юношу. — А я подумала — наниматься. Писарек требуется. Намедни он Федота Алексеевича расчел. Ступай, паренек, вон сюда, в этот флигель, ступай с богом!

Вася поднялся наверх и вошел чрез отворенные двери в прихожую, а оттуда в залу, уставленную без толку разнокалиберной мебелью, с лубочными литографиями на стенах, старинными фортепианами и большим образом Спасителя в углу, перед которым теплилась лампада. На окнах красовались большие бутыли с наливками, по столам стояли маленькие деревянные чашки с «пробами» хлебов. В комнате было не прибрано, пахло затхлостью.

Вася с минуту постоял, думая, что кто-нибудь войдет, но никто не входил. Двери в соседнюю комнату были притворены; оттуда доносился звук костяшек, щелкавших по счетам. Вася кашлянул — никто не отозвался. Тогда он приотворил двери.

— Кто здесь? — окликнул громкий, несколько сипловатый голос. — Ступай сюда!

Вася вошел в небольшую комнату, где за небольшим столиком, накрытым сукном, сидел плотный, кряжистый, добродушный на вид мужик лет под пятьдесят, в цветной рубахе с расстегнутым воротом, из-под которого краснела загорелая, багровая, жилистая шея. При входе Васи толстые пальцы одной руки замерли на счетах, и умные глаза остановились на юноше зорким, несколько недоумевающим взглядом.

— Вы господин Кривошейнов? — тихо, почти робко проговорил Вася.